Неточные совпадения
С своей супругою дородной
Приехал
толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих
мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком
(Как вам, конечно, он знаком),
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.
Пока он рассказывал, Самгин присмотрелся и увидал, что по деревне двигается на околицу к запасному магазину густая толпа
мужиков, баб, детей, — двигается не очень шумно, а с каким-то урчащим гулом; впереди шагал небольшой, широкоплечий
мужик с
толстым пучком веревки на плече.
Клима подавляло обилие противоречий и упорство, с которым каждый из людей защищал свою истину. Человек, одетый
мужиком, строго и апостольски уверенно говорил о
Толстом и двух ликах Христа — церковном и народном, о Европе, которая погибает от избытка чувственности и нищеты духа, о заблуждениях науки, — науку он особенно презирал.
«Идиоты!» — думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных
мужиков у дверей базарных трактиров на городской площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после истории с Маргаритой все люди стали хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая,
толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
— Тоже и Лев
Толстой. Теперь вот все говорят, Распутин Григорий будто бы,
мужик сибирский, большая сила, — не слыхали?
— Конечно — Москва. Думу выспорила. Дума, конечно… может пользу принести. Все зависимо от людей. От нас в Думу Ногайцев попал. Его, в пятом году, потрепали
мужики, испугался он, продал землишку Денисову, рощицу я купил. А теперь Ногайцева-то снова в помещики потянуло… И — напутал. Смиренномудрый, в графа
Толстого верует, а — жаден. Так жаден, что нам даже и смешно, — жаден, а — неумелый.
— Брюхом навалится
мужик, как Митька — у Алексея
Толстого, — сказал ветеринар, широко улыбаясь и явно обрадованный возможностью поспорить.
Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти
мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся
толстым, хотя жиру у него не было ни золотника.
Шедшие за возами в гору
мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах, оглядывались на высокого
толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до земли глянцовитой коленчатой палкой с блестящим набалдашником.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с
толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного
мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный человек, — так было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
Вслед за этим мимо окна пробежала босая девушка в вышитой рубахе с пушками на ушах, за девушкой пробежал
мужик, стуча гвоздями
толстых сапогов по убитой тропинке.
— Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая
толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял бы ты на коленях перед
мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским полом не выкидывал. Да… Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня на столе лежали. Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром не надо, — все равно на подтопку уйдут.
Мой сосед взял с собою десятского Архипа,
толстого и приземистого
мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готлиба фон-дер-Кока.
Но впереди всех были дворяне и простые
мужики с усами, с чубами, с
толстыми шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеняках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка.
Голове открыт свободный вход во все тавлинки; [Тавлинка — табакерка.] и дюжий
мужик почтительно стоит, снявши шапку, во все продолжение, когда голова запускает свои
толстые и грубые пальцы в его лубочную табакерку.
Русский гений, богатый аристократ Л.
Толстой всю жизнь мучается от своего привилегированного положения, кается, хочет от всего отказаться, опроститься, стать
мужиком.
Проехали потом верхом два — три
мужика, и лошади под ними были тоже
толстые и лоснящиеся; словом, крестьянское довольство являлось всюду.
— Она самая и есть, — отвечал священник. — Пострамленье кажись, всего женского рода, — продолжал он, — в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или
мужика. «Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и глядит на это.
— Да, да. Я уж не помню, у кого это, у Тургенева или у
Толстого, есть какой-то
мужик Зина. И кажется, не очень-то порядочный.
В базарные дни, среду и пятницу, торговля шла бойко, на террасе то и дело появлялись
мужики и старухи, иногда целые семьи, всё — старообрядцы из Заволжья, недоверчивый и угрюмый лесной народ. Увидишь, бывало, как медленно, точно боясь провалиться, шагает по галерее тяжелый человек, закутанный в овчину и
толстое, дома валянное сукно, — становится неловко перед ним, стыдно. С великим усилием встанешь на дороге ему, вертишься под его ногами в пудовых сапогах и комаром поешь...
Рассуждая о моей книге и вообще о евангельском учении, как оно выражено в нагорной проповеди, иностранные критики утверждали, что такое учение не есть собственно христианское (христианское учение, по их мнению, есть католицизм и протестантство) — учение же нагорной проповеди есть только ряд очень милых непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан, годных для наивных и полудиких обитателей Галилеи, живущих за 1800 лет назад, и для русских полудиких
мужиков — Сютаева, Бондарева и русского мистика
Толстого, но никак не приложимых к высокой степени европейской культуры.
Позвали ужинать.
Толстая и седая старуха — по прозвищу Живая Вода — подробно и со вкусом рассказывала о ранах Савки и стонах его;
мужики, внимательно слушая её льстивую речь, ухмылялись.
Гордей Евстратыч сел в мягкое пастушье седло и, перекрестившись, выехал за ворота. Утро было светлое; в воздухе чувствовалась осенняя крепкая свежесть, которая заставляет барина застегиваться на все пуговицы, а
мужика — туже подпоясываться. Гордей Евстратыч поверх
толстого драпового пальто надел татарский азям, перехваченный гарусной опояской, и теперь сидел в седле молодцом. Выглянувшая в окно Нюша невольно полюбовалась, как тятенька ехал по улице.
Чтобы презирать страдание, быть всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого состояния, — и Иван Дмитрич указал на
толстого, заплывшего жиром
мужика, — или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить.
— Неспорно, ваше сиятельство: — вы нам худа не желаете, да дома-то побыть нèкому: мы с бабой на барщине — ну а он, хоть и маленек, а всё подсобляет, и скотину загнать и лошадей напоить. Какой ни есть, а всё
мужик, — и Чурисенок с улыбкой взял своими
толстыми пальцами за нос мальчика и высморкал его.
Вот, помню, я малым хлопчиком был: везут
мужики из лесу
толстые бревна, человек, может быть, тридцать.
У горного берега стояли на якорях две порожние баржи, высокие мачты их, поднявшись в небо, тревожно покачивались из стороны в сторону, выписывая в воздухе невидимый узор. Палубы барж загромождены лесами из
толстых бревен; повсюду висели блоки; цепи и канаты качались в воздухе; звенья цепей слабо брякали… Толпа
мужиков в синих и красных рубахах волокла по палубе большое бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю грудь...
Мужик заговорил, и опять стало похоже на собачье гay! гay! Неясно, как обрубленные, вылетали громкие слова из-под встопыренных усов, и с трудом двигались
толстые губы, дергаясь вкривь и вкось.
Из пребывания своего у Жегулева он вынес опыт, что без
мужика долго не проживешь, а пожалуй, и страх перед
мужиком, и для доброго имени совершил несколько нехитрых фокусов: в одном дружественном селе, на праздник, притворяясь пьяным, с разными чувствительными словами, щеголяя, выбросил
толстый бумажник на драку; и по примеру воткинского Андрона добыл-таки волостного старшину и среди бела дня, под хохот
мужиков, выдрал его розгами.
— Вызволил преподобный Прокопий от неминучей смерти, — слезливо объяснял Арефа. — Рядом попались
мужики с
толстыми шеями, — ну, меня и не задавило. А то бы у смерти конец…
После обеда, убрав столы, бабы завели песни,
мужики стали пробовать силу, тянулись на палке, боролись; Артамонов, всюду поспевая, плясал, боролся; пировали до рассвета, а с первым лучом солнца человек семьдесят рабочих во главе с хозяином шумной ватагой пошли, как на разбой, на Оку, с песнями, с посвистом, хмельные, неся на плечах
толстые катки, дубовые рычаги, верёвки, за ними ковылял по песку старенький ткач и бормотал Никите...
Загорались службы еще одного двора, нужно было как можно скорее разобрать стену хлева, она была сплетена из
толстых сучьев и уже украшена алыми лентами пламени.
Мужики начали подрубать колья плетня, на них посыпались искры, угли, и они отскочили прочь, затирая ладонями тлеющие рубахи.
Дородная молодуха, сноха его, сидя на камне, тупо смотрела в воду и крестилась дрожащей рукой, губы ее шевелились, и нижняя,
толстая, красная, как-то неприятно, точно у собаки, отвисала, обнажая желтые зубы овцы. С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали пыльные
мужики. Толпа осторожно и негромко гудела...
Сегодня
толстый помещик тащит
мужиков к земскому начальнику за потраву, а завтра, в торжественный день, ставит им полведра, а они пьют и кричат «ура» и, пьяные, кланяются ему в ноги.
— Передержал тесто! — кричал он, оттопыривая свои рыжие длинные усы, шлепая губами,
толстыми и всегда почему-то мокрыми. — Корка сгорела! Хлеб сырой! Ах ты, черт тебя возьми, косоглазая кикимора! Да разве я для этой работы родился на свет? Будь ты анафема с твоей работой, я — музыкант! Понял? Я — бывало, альт запьет — на альте играю; гобой под арестом — в гобой дую; корнет-а-пистон хворает — кто его может заменить? Я! Тим-тар-рам-да-дди! А ты — м-мужик, кацап! Давай расчет.
Его
толстое лицо расплылось в мягкой, полусонной улыбке, серый глаз ожил, смотрит благожелательно, и весь он какой-то новый. За ним стоит широкоплечий
мужик, рябой, с большими усами, обритой досиня бородою и серебряной серьгой в левом ухе. Сдвинув набекрень шапку, он круглыми, точно пуговицы, оловянными глазами смотрит, как свиньи толкают хозяина, и руки его, засунутые в карманы поддевки, шевелятся там, тихонько встряхивая полы.
Тишина, вздохи. Потом слышпы топот шагов, шум голосов, двери растворяются настежь, и стремительно вваливаются: Гросман с завязанными глазами, держащий за руку Сахатова, профессор и доктор,
толстая барыня и Леонид Федорович, Бетси и Петрищев, Василий Леонидыч и Марья Константиновна, барыня и баронесса, Федор Иваны и и Таня. Три
мужика, кухарка и старый повар (невидим).
Мужики вскакивают. Гросман входит быстрыми шагами, потом останавливается.
Толстая барыня. Да, да. Я только еще хотела сказать, что я очень рада, что простой
мужик оказался медиум. Это прекрасно. Я всегда говорила, что славянофилы…
Властью своею над людями он почти не кичится,
мужиков не задевает, и днём его не видно — спит. Только когда подерутся
мужики и жёны их позовут его — выйдет, тяжёлый, сонный, остановится около драчунов, долго смотрит на них туманными глазами и, если они упадут на землю, молча пинает их
толстою ногой в тяжёлом сапоге.
Мы можем насчитать в нашей литературе ряд имен вроде статского советника Григория Бланка, магистра Николая Безобразова, графа Н.
Толстого, графа Орлова-Давыдова и т. п., можем припомнить мнения вроде того, что грамота портит
мужика, что палка необходима для порядка в народе, и т. д.
Его держала знакомая старуха, по прозванию Грачиха и вор-баба, как обыкновенно прибавляли знающие ее — и бари и
мужики: небольшого роста, с лицом багровым, как из красной меди,
толстая, но еще проворная, услужливая, говорунья без умолку, особенно когда навеселе, а навеселе почти целый день с утра до полуночи.
Значит, залегла же она в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было надо; припомнилась эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного
мужика, его кресты, его покачиванье головой: «Ишь ведь, испужался малец!» И особенно этот
толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью прикоснулся к вздрагивающим губам моим.
Он вышел на огород и колом ощупал землю. Земля раскисла.
Мужик пошел в лес. В лесу на лозине уже надулись почки.
Мужик и подумал: «Дай обсажу огород лозиной, вырастет — защита будет!» Взял топор, нарубил десяток лозиннику, затесал с
толстых концов кольями и воткнул в землю.
Высокий Василий, худощавый русый
мужик с козлиной бородкой, и советчик,
толстый, белобрысый, с белой густой бородой, обкладывающей его красное лицо, подошли и тоже выпили по стаканчику. Старичок подошел было тоже к группе пьющих, но ему не подносили, и он отошел к своим привязанным сзади лошадям и стал поглаживать одну из них по спине и заду.
Они сел и в поезд. Дали третий звонок. Поезд свистнул и стал двигаться. Начальник станции, с
толстым, бородатым лицом, что-то сердито кричал сторожу и указывал пальцем на конец платформы. Там сидели и лежали среди узлов человек десять
мужиков, в лаптях и пыльных зипунах. Сторож, с злым лицом, подбежал к ним, что-то крикнул и вдруг, размахнув ногою, сильно ударил сапогом лежавшего на узле старика.
Мужики испуганно вскочили и стали поспешно собирать узлы.
Г. рассказывал про свою беседу в Туле с одним подгородным
мужиком из соседней с Ясною Поляною деревни. «Видывали вы
Толстого?» «Как же, сколько раз». «Ну, что он, каков?» «Ничего. Сурьезный такой старик. Встренешься с ним на дороге, поговорит с тобою, а потом руку этак вытянет ладошкой вперед: „Отойди от меня, я — граф!“»
Помните вы гаденькие подхихикивания Мережковского, рисующего, как
Толстой спасается от
мужика, просящего у него на корову, как перепрыгивает через канаву со словами: «я этого ничего не знаю!».
В Москве
Толстой уходит на Воробьевы горы пилить с
мужиками дрова, — дело, для них нужное, а для него, на их глаза, барское баловство.
Однажды на его двор ставили к воротам новую дубовую верею. Тогдашние дубы не то, что нынешние, а для верей уже и обыкновенно берется что ни на есть самый
толстый дуб. Десять человек
мужиков с самого раннего утра возились с вереею, спустили ее в яму, но никак не могли установить ее как следует. Бились, бились, да, наконец, и из сил выбились.